Давно надо было написать о Леониде Прокофьевиче Базикало.

 Но голова и руки дошли только сейчас.

В полку обычно его мы звали «Прокофьич».

Пришел он в наш копитнарский полк по замене с Польши, заменил комэску первой эскадрильи Пашу Токуреева.

После Паши в первой эскадрилье – эскадрилье мастеров боевого применения (на полковом жаргоне - «слоны») трудно было перебить его, Паши авторитет, фирменный Пашин стиль работы с людьми.

А он и не стал это делать, просто продолжал быть самим собой – Лёхой Базикало.

Чистый «иба-шник» по его лётной жизни после окончания Черниговского ВВАУЛ в 1969 году: МиГ-17, Су-7, Су-17. Германия, Забайкалье, Польша.

На Су-24 переучился в Польше, доучивался у нас, но как-то незаметно, быстро, без каких-либо трудностей, да и какие у крепко подготовленного ИБА-шника могли быть трудности на Су-24?!

Высокий, стройный, худощавый, голос глуховатый, мужской. Мог пошутить, лётных баек было у него полно, - полетал он изрядно к тому времени. Курил. Совсем не помню его на спортивных площадках – это было не его. В «чепке» помню и легко представляю (но и «чепок» был без перегибов, в меру).

Многое в нашем полковом функционировании ему было непривычно, начиная с деления времени «взлётов» при планировании (0+15, 5+15 и 10+15 – все К.З., замкомэски и выше копитнарской школы должны это помнить, как помню это и я), позволявшее вести «лоскутное» составление Плановой таблицы тремя эскадрильями в своих углах.

По началу я с ним конфликтовал в рабочих моментах: при делении самолётов, времён взлётов, инструкторов и прочих «дефицитов» планирования полётов.

Он был меня постарше, как комэска опытнее, подполковник против майора.

Я же не без оснований считал, что интересы своей эскадрильи – мои интересы и на них покушаться «чужакам» давать нельзя.

Анатолий Викторович Осипов – первый зам, пришедший с Лёшей одновременно по замене, мудро и спокойно это созерцал, решая по-своему. Скоро и в этом вопросе стало на свои места, а как иначе – копитнарский «котёл» делал своё дело - всё переплавилось. Их опыт (Прокофьича и Викторыча) стал частью нашего и наоборот.

Потом были учения на Лунинце, работа на «Полесском», на котором Лёха своей первой эскадрильей в ночном залёте «схолостил».

Анатолий Викторович Осипов, - РП на полигоне, осознавая последствия для оценки полка, разрешил Прокофьичу и всей его эскадрилье повторный заход,

в результате его боевой порядок «успешно» «сел» сверху на мою вторую эскадрилью и вместо «колонны самолётов на 40 секундах» стал «этажеркой» эскадрилий.

Дальше руководство нашими жизнями принял Господь Бог.

На боевом курсе мы «висели» друг над другом, а работали боевыми бомбами (250-ки и 500-ки), получилось бомбометание «сквозь строй».

У меня, шедшего на 400 метров, 250-ка Прокофьича рванула под левой плоскостью, самолёт ощутимо качнуло, но дёргаться вверх было нельзя – каша из самолётов, да и до сброса своих бомб оставались секунды.

Обошлось. Хотя ждал и повышенного расхода топлива (вдруг баки он мне посёк осколками) и на сигнализацию пожаров двигателей и хвоста поглядывал чаще, чем на вариометр.

Пришли, сели, инженера эскадрильи попросил тщательнее осмотреть самолёты на предмет дыр от осколков – а освещение на стоянке Лунинца – как у негра в…

Насобирали фонарики по людям, осмотрели, вроде обошлось, все без дыр.

Потом, в апреле 1984 года были Карши и Афганистан. На меня осенью 83 года были оформлены документы на поступление в академию. Но тут война, какая академия?!

Так я думал, как и командиры мои. Кроме самой академии и Командующего воздушной армии. В один из вечеров командир полка мне довёл, что утром попутным бортом улетаю в Тбилиси,

потом поездом в Караязы, где была выездная приёмная комиссия в академии.

Народ про это прознал, ко мне начали подходить офицеры из разных подразделений и передавать посылки, письма семьям. Набралось довольно много, явно больше возможностей моих рук, но отказать ни язык не поворачивался, ни совесть не позволяла – как-нибудь да довезу.

Подошел (неожиданно для меня) и Прокофьич и виноватясь, говорит:

Серёга!

Передашь подарок для дочки? А мы с ним жили в одном (59-м) доме.

Да, конечно!

И он тут меня «убивает» - приносит большую клетку с попугаем.

Видя мою прострацию (как мне это допереть – в глазах моих читалось наверняка), начал говорить что-то о дочке. А он её очень любил!

Да довезу я, Лёша, беру!

Всё на моей стороне было в тот раз: командиром Ан-12-го, на котором мне предстояло лететь, оказался мой однокашник и однополчанин по Далляру Юра Земских.

Ну, думаю, до Алексеевки я доберусь точно, а вот как дотащусь с таким багажом до железнодорожного вокзала Тбилиси, как сяду на поезд, как до городка добираться со станции, лучше даже и не представлять!

На подходе к Тбилиси Юра Земских услышал, что из Алексеевки запрашивается Ан-26 их эскадрильи на Миха-Цхакая, связался с командиром Ан-26 и попросил подождать меня (меня не предупреждая, сюрпризом).

На рулёжке они притормозили и без выключения меня с рампы Ан-12-го перебросили на рампу Ан-26-го.

Старшим на Ан-26 был инспектор нашей армии по истребителям – Рухадзе, он летел на полёты в Цхакая.

Подсел ко мне, поговорили, что да как мы там в Каршах.

Потом он зашел в кабину к экипажу (опять я не при чём, он сам это решил) и попросил командира корабля подсесть в Копитнари, что и было сделано.

Меня доставили на родную копитнарскую ЦЗТ где-то в 16 часов, а ещё в 6 утра (по ташкентскому времени) я был в двух с половиной тысячах километров от родного гарнизона.

Земной поклон им всем от меня тогдашнего и нынешнего, принявшим такое участие в моей одиссее.

Пока живу и в памяти нахожусь – не забуду ни ту бескорыстную мужскую авиационную братскую помощь мне от экипажей и Рухадзе.

Ни тех попугаев, ни Прокофьича!

Потом у меня началась другая, монинская, а затем московская жизнь.

Лёша демобилизовался, приехал в Москву (у него жена москвичка). Построил кооперативную квартиру недалеко от Останкинской вышки, работал на Микояновской фирме.

Встретились мы с ним абсолютно случайно во Внуково, в аэровокзале. Повторюсь, у нас в полку с ним были довольно сдержанные отношения, без слёз и слюней.

А тут Лёша сам бросился с объятиями, принятыми мной с не меньшими чувствами, чем его.

Поговорили. Так откровенно не говорили до этого никогда, включая Карши, в тот поздний вечер, когда он пришел к моей койке в казарме со своим попугаем.

Сбивчиво, обо всём, обо всех, но так открыто и здорово поговорили.

Стали перезваниваться.

Потом был 93-год. В Москве стреляли. Стреляли много и у Останкино.

Я же жил в Солнцево в служебной «двушке», и у нас было тихо.

Позвонил ему, пригласил. Он отказался, что было отчасти было разумно, – мол, в квартире да, опасно, но опаснее всего по дороге до Солнцево.

Потом были ещё звонки, были и встречи, чаще случайные.

Его комдив по Польше – Кушнерук Борис Иванович, был нашим генеральным директором.

Как-то разговаривая с Борисом Ивановичем о делах, перешли на воспоминания о службе, совместных знакомых и я назвал Лёшу.

Борис Иванович оживился, сказал чтоб заехал, посидеть, поговорить.

И близко были: микояновская фирма, неподалёку – с другой стороны Ходынки.

Не успели.

Нет уже ни Бориса Ивановича в живых, ни Лёши.

Вечная память!